Вернуться к списку работ

Называя свое произведение “поэмой”, Гоголь ставил целью указать на особенность, непохожесть его на все, что было создано ранее, и в первую очередь, на особую, религиозно-философскую его направленность.

В поэме соединяются два пласта, две стихии: социальная жизненная, которую условно можно назвать романной и которая реализуется в ходе сюжетного повествования; и религиозно-этическая. Духовный вектор развития поэмы задают “Размышления о Божественной литургии” Н.В. Гоголя.

Соединение этих двух элементов находит выражение в мотиве дороги как структурного и сюжетообразующего начала в поэме. Нам кажется правомерным сопоставить произведение Гоголя с романом-путешествием, но путешествием, понятым в новом аспекте, а именно: как путешествие души, ее очищение, ее путь “от тьмы язычества” к свету Христовой истины, к свету просвещения. Реализация мотива дороги в поэме происходит в соответствии с законами обратной перспективы, что подчеркивает ее философско-религиозную направленность.

Выстраивая свою поэму вокруг образа дороги, Гоголь ставит своей целью именно показать жизнь, “приподнять завесу невежества” [1], указать читателю на высший смысл жизни, на ее не сиюминутные развлечения, но на духовную ее реальность. Все произведение есть как бы свидетельство о Боге и имеет своей целью воссоединение человечества в вере Христовой. Автор словно берет на себя роль проповедника, указывающего на грехи людей, на то дурное, что есть в них, а сам текст отдаленно может быть сопоставлен с проповедью, если учитывать то значение, которое придавал ему сам Гоголь: “… если только священник, видя многое дурное в людях, умел до времени молчать о нем и долго соображать в себе самом, как ему сказать таким образом, чтобы всякое слово доходило до сердца, то он уже скажет об этом так сильно на исповеди и проповеди, как никогда ему не сказать на ежедневных с нами беседах” (236).

Гоголь задает вектор духовного развития героев, их движение к воплощению христианского идеала, причем движение духовное совпадает с физическим движением главного героя. В тоже время структурно-семантический анализ первого тома поэмы выявляет – на первый взгляд (но только на первый!) – некоторые противоречия между религиозными и литературными устремлениями писателя, которые проявляются в художественной организации. В предлагаемой статье представлена попытка охарактеризовать художественное пространство в первом томе поэмы и функции мотива движения в этом контексте.

Пространство поэмы представляется предельно открытым, пустым, простирающимся, распространяющимся в длину: наружный фасад гостиницы отвечал ее внутренности: она была очень длинна; местами эти дома казались затерянными среди широкой, как поле, улицы и нескончаемых деревянных заборов, и т.д. - изображается как экстенсивное, «простирающееся», лежащее вовне. Эта экстенсивность закрепляется также сюжетным ходом поэмы, когда за счет движения брички Чичикова и его езды «боковым ходом» [2] происходит «приращение» пространства, захват все новых и новых сфер. Так, поэма начинается с точечного пространства – въезда Чичикова в ворота гостиницы. Далее оно расширяется до пределов города, после чего идет описание местности, окружающей город – пространство дороги, с двух сторон обступаемой пустыми полями. По верному замечанию А.Белого, ход поэмы поворачивает вслед за ходом тройки коней, которые «не везут, куда нужно» [3]. Но именно это обстоятельство позволяет ввести в поэму описание пространственной сферы обитания помещиков. Далее приращение пространства происходит за счет ввода в поэму пространства Петербурга. Заканчивается поэма панорамой необъятных просторов Руси в сопоставлении с другими странами: «летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».

Образ Чичикова, а также тройки и брички, несущихся по бескрайним просторам Руси, следовательно, приобретает на уровне мифопоэтики одну чрезвычайно важную функцию: экстенсивное движение брички оборачивается собиранием пространства. Как пишет В.Н.Топоров, «некогда в начале творения пространство было простерто, раз-бросано повсюду» [4], являя собой уровень Творца в чистом виде. Движение, таким образом, оборачивается актуализацией этого пространства, через описание его в тексте оно становится реальностью, близкой как герою, обживающему его, так и читателю. Эта функция путешествия реализуется в частности, в древнерусских хождениях. Путешествие становится свидетельством истинности описываемого пространства, что соответствует творческой задаче Гоголя «показать жизнь… взвешенную и оцененную таким оценщиком, который взглянул на нее высшим взглядом христианина” (301), и является, по мысли Гоголя, первой ступенью на пути нравственного возрождения человека.

В поэтическом мире Гоголя силовым центром притяжения, т.н. «осью разворота» пространства, несомненно, служит храм. Уже в первой главе автор намечает – пусть и в косвенной форме – духовный путь главного героя: приехав в город NN, Чичиков спрашивает подробно будочника, «куда можно пройти ближе, если понадобится, к собору, к присутственным местам, к губернатору». В этом вопросе можно проследить в свернутом виде весь сюжет поэмы, но отраженный зеркально: сначала Чичиков едет на бал к губернатору, что является толчком к его дальнейшим путешествиям. Далее, после возвращения в город, герой попадает в «присутствие», где оформляет купчую. Детальный анализ пространственной и семантической организации данной главы показывает, что именно «присутствие» становится силовым центром пространства первого тома поэмы, замещая собой истинный центр поэтической системы Гоголя – собор. Более того, присутствие становится силовым центром второго тома поэмы, где, по всей видимости, главным является эпизод, в котором Чичиков после встречи с Муразовым в тюрьме размышляет о своей жизни, «И трудолюбивая жизнь, удаленная от шума городов и тех обольщений, которые от праздности выдумал, позабывши труд, человек, так сильно стала перед ним рисоваться, что он почти забыл всю неприятность своего положения и, может быть, готов был даже возблагодарить провидение за этот тяжелый <урок>…» Далее это преображение Чичикова принимает форму сопоставления его с разобранным строением и решением его перейти «на другую дорогу»: «Чичиков задумался. Значенье жизни опять показалось ему немаловажным. «Муразов прав, - сказал он, - пора на другую дорогу!» Сказавши это, он вышел из тюрьмы». Кроме того, автор дает надежду на то, что это решение Чичикова воплотиться в реальность, потому что Селифан замечает: «Покатим, Павел Иванович… Дорога, должно быть, установилась». Кроме того, уже во втором томе есть намек на приближение к истинному центру – храму. Так, Муразов в разговоре с Хлобуевым упоминает о возведении храма: «Строится в одном месте доброхотным дательством благочестивых людей».

В построении художественного пространства существенную роль играет внешняя оболочка персонажей. Во всех героях поэмы можно отметить огромное стремление к заботе о внешнем виде, забота о том впечатлении, которое они произведут на другого. Для самого главного героя – Чичикова – благоприятное впечатление, которое он производит на людей – одна из главных ценностей его жизни: «Приготовление к этой вечеринке заняло с лишком два часа времени, и здесь в приезжем оказалась такая внимательность к туалету, какой даже не везде видывано. После небольшого послеобеденного сна он приказал подать умыться и чрезвычайно долго тер мылом обе щеки, подперши их извнутри языком; потом, взявши с плеча трактирного слуги полотенце, вытер им со всех сторон полное свое лицо, начав из-за ушей и фыркнув прежде раза два в самое лицо трактирного слуги… выбрившись таким образом, что щеки сделались настоящий атлас в рассуждении гладкости и лоска, надевши фрак брусничного цвета с искрой и потом шинель на больших медведях». Уже при въезде его в город автор концентрирует внимание не на герое, а на вещи, которая замещает его – бричке. Так, «только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем». В своей заботе о внешнем и наружном герои становятся лишь оболочкой без внутреннего содержания: оболочкой, за которой – пустота и смерть. Эта же идея овнешненности, за которой стоит пустота, наблюдается и в самом движении Чичикова: оно суть круговая обрисовка предельно пустого пространства, что в графическом виде может быть представлено как ноль. Приращение пространства в первом томе мертвых душ оборачивается, таким образом, ничем иным как распространением пустоты, за которой стоит смерть.

Эта же идея огромного пустого расширяющегося пространства как символа смерти отражена в монологе Чичикова о купленных им мертвых крестьянах: «Петр Савельев Неуважай-Корыто… Мастер ли ты был, или просто мужик, и какою смертью тебя прибрало? в кабаке ли, или середи дороги переехал тебя сонного неуклюжий обоз? Пробка Степан, плотник, трезвости примерной А! вот он, Степан Пробка, вот тот богатырь, что в гвардию годился бы! Чай, все губернии исходил с топором за поясом и сапогами на плечах, … где тебя прибрало? Взмостился ли ты для большего прибытку под церковный купол, а может быть, и на крест потащился и, поскользнувшись, оттуда, с перекладины, шлепнулся оземь… Григорий Доезжай-не-доедешь! Ты что был за человек? Извозом ли промышлял и, заведши тройку и рогожную кибитку, отрекся навеки от дому, от родной берлоги, и пошел тащиться с купцами на ярмарку. На дороге ли ты отдал душу богу, или уходили тебя твои же приятели за какую-нибудь толстую и краснощекую солдатку… Эх, русский народец! не любит умирать своею смертью!» «Разгул широкой жизни» русского народа оказывается в прямой связи с семантикой смерти. Дорога несет только погибель, а не возрождение. Даже беглые души хоть и в живых еще, а … все равно что мертвые. Необъятная длина и широта пространства Руси оборачивается, таким образом, дурной бесконечностью, пространством смерти.

Будучи губернским городом, город NN стремится выглядеть как столица. Сам Петербург, однако, вынесен за пределы описания и появляется лишь во вставной повести о капитане Копейкине, и, следовательно, в этом контексте представляется настолько же мифическим, насколько мифична сама повесть и ее герой. Ибо, даже появляясь в этой повести, Петербург не мыслится как реальность: «Ну, можете представить себе: эдакой какой-нибудь, то есть, капитан Копейкин и очутился вдруг в столице, которой подобной, так сказать, нет в мире! Вдруг перед ним свет, так сказать, некоторое поле жизни, сказочная Шехерезада. Вдруг какой-нибудь эдакой, можете представить себе, Невский проспект, или там, знаете, какая-нибудь Гороховая, черт возьми! или там эдакая какая-нибудь Литейная; там шпиц эдакой какой-нибудь в воздухе». Текст, описывающий Петербург предстает как нарастание пустоты, многословия без какой-либо информативности. Местоимения эдакой, какой-нибудь, вводные конструкции так сказать, то есть, словом, понимаете, можете себе представить переводят сообщение в дискурс нереальности, условности. Петербург даже не занимает места в пространстве: Копейкин «как-то там, знаете, с обозами или фурами казенными, - словом, судырь мой, дотащился он кое-как до Петербурга», сам город висит, не касаясь земли: «мосты там висят эдаким чертом, можете представить себе, без всякого, то есть, прикосновения, - словом, Семирамида, судырь, да и полно!». Но пустота эта, миражность Петербурга – как бы вывертывается наружу: «Избенка, понимаете, мужичья: стеклушки в окнах, можете себе представить, полуторасаженные зеркала, так что вазы и все, что там ни есть в комнатах, кажутся как бы внаруже, - мог бы, в некотором роде, достать с улицы рукой; Проходит мимо эдакого какого-нибудь ресторана - повар там, можете себе представить, иностранец, француз эдакой с открытой физиогномией, белье на нем голландское, фартук, белизною равный снегам, работает там фензерв какой-нибудь, котлетки с трюфелями, - словом, рассупе-деликатес такой, что просто себя, то есть, съел бы от аппетита. Пройдет ли мимо Милютинских лавок, там из окна выглядывает, в некотором роде, семга эдакая, вишенки - по пяти рублей штучка, арбуз-громадище, дилижанс эдакой, высунулся из окна, и, так сказать, ищет дурака, который бы заплатил сто рублей». И вот этот миражный, призрачный, нереальный Петербург становится центром притяжения для губернии, все помыслы, устремления которой направлены в Петербург. При этом происходит интересная метаморфоза: Петербург, географически находящийся на окраине, периферии – становится центром в умах и устремлениях людей, в то время как губерния, географически находящаяся в центре по отношению к Петербургу, превращается в периферию, в «дальнее захолустье, укромный уголок» России. Центр и периферия меняются местами.

Петербург, а следом за ним и европейские столицы оборачиваются в тексте ни чем иным как приращением пустого множества, распространением нуля до границ российского государства.

Справедливо возникает вопрос: чем же является движение Чичикова по этому бесконечно широкому, распространяющемуся вовне пространству?

Этой перевернутой модели «периферия - мнимый центр» резко противопоставляется намечаемая автором модель «истинного центра» во втором томе, воплощенная в словах Муразова. Так, он советует Чичикову: «Поселитесь себе в тихом уголке, поближе к церкве и простым, добрым людям; или, если знобит сильное желанье оставить после себя потомков, женитесь на небогатой доброй девушке, привыкшей к умеренности и простому хозяйству. Забудьте этот шумный мир и все его обольстительные прихоти; пусть и он вас позабудет…», после чего Чичикову «деревня так вдруг представилась … прекрасно, точно как бы он силах был почувствовать все прелести деревни». Итак, противоположная модель пространства, воплощенная во втором томе, к которой должен придти Чичиков – это тихий уголок, поближе к церкве. Иначе – дорога к храму. Чем дальше герой от шумного мира, наивысшим воплощением которого является Петербург с его суетой и пустыми, бесполезными делами – тем ближе он к центру истинной жизни с средоточием в храме.

Именно храм является конечной целью дороги Чичикова, ибо только в нем происходит претворение горизонтальной оси разворота в ось вертикальную [5].

Движение в поэме представлено как движение по замкнутому кругу: как отмечает А.Белый, «ход тройки – боковой ход, поднимающий околесину («все пошло как кривое колесо»)» [6]. Чичиков вынужден совершить большой круг по периферии – поместьям, – чтобы вернуться в город. Он постоянно попадает не туда, куда стремится: ехал к Манилову – попал к Коробочке, от Коробочки, волей случая, попал в трактир, где встретился с Ноздревым, от Ноздрева едет к Собакевичу, который проговаривается про живущего неподалеку Плюшкина. То же самое «боковое» движение продолжается и во втором томе: ехал к Кошкареву – попал к Петуху, и т.д. То же самое происходит и с событиями жизни героя – все его «предприятия» неизменно заканчиваются неудачей. Начало жизни Чичикова связано с дорогой в город, куда везет его на обучение отец. Но уже начало этого жизненного пути отмечено ямой и грязью: «Потом сорока бултыхнула вместе с тележкою в яму, которою начинался узкий переулок, весь стремившийся вниз и запруженный грязью; долго работала она там всеми силами и месила ногами, подстрекаемая и горбуном и самим барином, и наконец втащила их в небольшой дворик, стоявший на косогоре…» Участие его в «комиссии для построения какого-то казенного весьма капитального строения», едва начав приносить плоды, закончилось для героя крахом: он был «распушен в пух». Последовавшая за этим служба по таможне также не принесла желаемых результатов, Чичиков вновь остается ни с чем.

Путь Чичикова – это постоянный возврат к исходной точке, постоянно совершающийся возврат к себе. Дорога его жизни, казалось бы, постоянно устремленная вперед, на деле оборачивается бегом по окружности – по колесу. Постоянно возвращаясь к исходной точке, Чичиков становится уже иным, нежели был. Так, во втором томе, когда Чичиков попадает в тюрьму, ему начинает открываться Истина: «Глупы мы, за суетой гоняемся! – сказал он наконец. – Право, от безделья! Все близко, все под рукой, а мы бежим за тридевять <земель>. Чем не жизнь, если займешься, хоть бы и в глуши? Ведь удовольствие действительно в труде. И нет ничего слаще собственных трудов… Нет, займусь трудом, поселюсь в деревне, и займусь честно, так, чтобы иметь влияние на других. Что ж в самом деле, будто я уже совсем негодный? У меня есть способности к хозяйству; я имею качества и бережливости и расторопности, благоразумия, даже постоянства. Стоит только решиться, чувствую, что есть. Теперь только истинно и ясно чувствую, что есть какой-то долг, который нужно исполнять человеку на земле, не отрываясь от того места и угла, на которое он поставлен.

И трудолюбивая жизнь, удаленная от шума городов и тех обольщений, которые от праздности выдумал, позабывши труд, человек, так сильно стала перед ним рисоваться, что он почти забыл всю неприятность своего положения и, может быть, готов был даже возблагодарить провидение за этот тяжелый <урок>, если только выпустят его и отдадут хотя часть». И именно эти минуты озарения у героя дают надежду на то, что в конце поэмы Чичиков преобразится, воплотив в своем образе интерпретацию «жития великого грешника» [7]. Бег «по колесу», таким образом, воплощает в себе идею преобразования горизонтального движения по плоскости в в движение по вертикали – вглубь самого себя.

Переход героя из горизонтальной плоскости в вертикальную устремленность вверх происходит в конце первого тома: бричка Чичикова совершает прорыв вверх, движение по горизонтали преобразуется в полет над поверхностью земли: «Селифан только помахивал да покрикивал: "Эх! эх! эх!" - плавно подскакивая на козлах, по мере того как тройка то взлетала на пригорок, то неслась духом с пригорка, которыми была усеяна вся столбовая дорога, стремившаяся чуть заметным накатом вниз. Чичиков только улыбался, слегка подлетывая на своей кожаной подушке, ибо любил быструю езду. И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: "черт побери все!" - его ли душе не любить ее? Ее ли не любить, когда в ней слышится что-то восторженно-чудное? Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все летит: летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с топорным стуком и вороньим криком, летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканье, где не успевает означиться пропадающий предмет, - только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны. Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал?»

Бег по кругу, таким образом, имеет тенденцию обернуться в бег по спирали: каждый раз возвращаясь к себе, герой меняется, предстает уже иным, нежели он был, и именно это обстоятельство дает возможность для сравнения Чичикова с развалиной какого-то строения во втором томе: «Это был не прежний Чичиков. Это была какая-то развалина прежнего Чичикова. Можно было сравнить его прежнее состояние души с разобранным строением, которое разобрано с тем, чтобы строить из него же новое; а новое еще не начиналось, потому что не пришел от архитектора определительный план и работники остались в недоумении».

Таким образом, изображение пустого, расширяющегося, устремленного вширь пространства в поэме в контексте творческих устремлений Гоголя может быть решена следующим образом: свою задачу Гоголь видел в переводе внешнего, экстенсивного пространства в пространство внутреннее, интенсивное, и именно данная тенденция, по нашему мнению, должна была стать доминирующей в последующих частях поэмы.

Примечания 1. Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями // Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 7 тт. Т.6. М., 1967. С. 301. Далее цитаты приводятся по этому изданию. В скобках указаны страницы. 2. Белый А. Мастерство Гоголя. М., 1996. С. 110. 3. Там же. С.110. 4. Топоров В.Н. Пространство и текст // Из работ московского семиотического круга. М., 1997. С. 471. 5. См. об этом: Трубецкой Е.Н. Умозрение в красках // Трубецкой Е.Н. Три очерка о русской иконе. М.,1991. С.5-6. 6. Белый А. Мастерство Гоголя. М., 1996. С.110. 7. См. работы: Гольденберг А.Х. «Житие» Павла Чичикова и агиографическая традиция // Проблема традиции и новаторства в русской литературе 19- н.20 вв. Горький, 1981; он же: Житийная традиция в «Мертвых душах» // Литературная учеба. 1982. №3; Климова Н.А. Древнерусские параллели повести Н.В.Гоголя «Страшная месть» // История русской духовной культуры в рукописном наследии 16-20 вв. Новосибирск, 1998.

Вернуться к списку работ